Человек, доживший до старости, состоялся

Наша цивилизация боится старости, которая вызывает у людей деятельного возраста ужас и отвращение. При этом, как уже было сказано, человек изо всех сил, даже в самой безвыходной ситуации, старается выжить, то есть любой ценой достичь того самого состояния, которого так страшится. Для этой цели иногда приходится проявлять чудеса изворотливости, порой даже совершать подлости и преступления и уж во всяком случае, ограничивать себя в удовольствиях. Это тем более странно, что, кого ни спроси, все мечтают умереть в одночасье от инфаркта, а не доживать век овощем на альцгеймеровской грядке. Поистине человек – существо странное. Ради чего он мучает себя гимнастикой и диетой? Ради того, чтобы как можно дольше продлить свою старость, то есть обречь себя на длительное и все более усугубляющееся одиночество, беспомощность, духовную изоляцию, быть всем в тягость. «Несчастный друг! средь новых поколений докучный гость и лишний, и чужой», – пишет Пушкин, обращаясь к самому последнему лицеисту, который переживет всех остальных [Главным лицейским долгожителем, как известно, оказался знаменитый князь А.М. Горчаков, но и этот незаурядный, достигший вершин могущества человек окончил свои дни «докучным гостем», полузабытым еще при жизни и носившим звание канцлера лишь номинально]. В своем предсмертном эссе «О чем я думаю, умирая» японец Сюсаку Эндо с горечью пишет: «Если вы заглянете в любую писательскую биографию, то увидите, что там подробнейшим образом рассказывается о годах, когда литератор был молод и полон сил, однако почти ничего о его мыслях и чувствах на пороге смерти. В последнее время я очень остро ощущаю эту несправедливость».

Человек, доживший до старости, состоялся. В некотором смысле старик – это совершенный, то есть законченный, человек. Человек, осуществившийся целиком, с начала и до конца.

...Именно поэтому старики меньше боятся, а то и вовсе не боятся смерти. Так задумано Богом/Природой: жизнь уходит сама, по капле, и по капле же входит смерть.

Ницше писал: «Если отвлечься от требований, которые ставит религия, то позволительно спросить: почему для состарившегося человека, ощущающего упадок сил, должно быть достойнее терпеть свое медленное истощение и разрушение, чем совершенно сознательно положить ему конец?

Самоубийство есть в этом случае вполне естественное и напрашивающееся само собой действие, которое, как победа разума, должно было бы возбуждать наше уважение; и оно действительно возбуждало его в те времена, когда старейшины греческой философии и храбрейшие римские патриоты имели обыкновение умирать через самоубийство. Напротив, стремление посредством боязливого совещания с врачами и мучительнейшего образа жизни влачить существование изо дня в день, не имея силы приблизиться к подлинной цели жизни, заслуживает гораздо меньшего уважения».

В 1965 году газеты сообщили о самоубийстве 115-летнего пуэрториканца Эухенио Марто. Он повесился, сказав, что ему надоело ждать смерти. Когда человек в этаком возрасте оказывается способен на столь решительные поступки, да еще проявляет нетерпение, это впечатляет.

Старость, если она «добрая», может быть по-настоящему прекрасной. Человек физически слаб и не может, как прежде, предаваться радостям плоти, но зато он свободен от их диктата, а это помогает избавиться от суеты, в которой проходило его предыдущее существование. Он скован телесной немощью и в то же время почти свободен от телесности, более духовен. Если человек в старости достиг мудрости – он добр, терпим и снисходителен к слабостям молодых, потому что уже ни с кем не соперничает, «насыщен жизнью». «Способности угасают, – пишет Ясперс, – и их заменяют обширные богатства накопленного опыта. Сдержанность, житейская упорядоченность, самообладание придают духовному существованию оттенок чего-то приглушенного, незыблемого». Разумеется, обрести этот блаженный покой дано немногим из стариков, но подчас, повинуясь каким-то причудливым, непостижимым законам бытия, он осеняет людей, проживших мутную, грешную жизнь и все же достигших очищения на пороге смерти.